Шекспир мне друг, но истина дороже - Устинова Татьяна Витальевна (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
– Или у нее есть сообщник, – подсказал Федя. – Кто-то из театральных.
– Любовник? – спросил Озеров.
Федя сморщился:
– Почему обязательно любовник?
– Федь, ты мне все уши прожужжал про три причины преступления. Любовь и страсть на первом месте! Вот скажи мне, зачем вдове устраивать поджог в Лялином доме?
Федя покивал задумчиво:
– С поджогом непонятка выходит, согласен. Получается так: Ляля должна была сгореть, сумку с письмом должны были найти. А в письме черным по белому… или каким там? синим?.. синим по белому написано, что она сгорела и даже тени не осталось, а все потому, что она убийца.
– Вот именно.
– Ловко, – оценил Федя Величковский. – Крупные подлости делаются из ненависти, мелкие – из страха. Это о-очень крупная подлость. А с подброшенными ключами мелкая.
– И что это значит?
– Надо у Монтескье спросить, это он придумал.
Василису они подхватили возле театра, и всю дорогу до Софочкиного дома она тихо, серьезно и настойчиво говорила, что костюмершу никак нельзя обидеть, с ней нужно обойтись очень осторожно и внимательно, потому что она чувствительный и порядочный человек и здоровьем не отличается.
Озеров, не подозревавший в девчонке такой твердости, поглядывал на нее в зеркало заднего вида с уважением.
– Сегодня спектакля нет, но мы все равно каждый день на работу приходим, – говорила Василиса, – а Софочка у Юрия Ивановича как раз отпросилась, у нее сегодня электрофорез, с ногами что-то. Но после обеда она придет обязательно!.. Может, лучше в театре?.. Мы ее сейчас до смерти напугаем.
– В театре будет спектакль, – сказал Озеров. – Во всех отношениях. А так мы просто поговорим.
– Вась, ты не волнуйся, – встрял Федя. – Шеф – человек исключительного ума и крайней деликатности. Ну а меня ты знаешь!.. Сдержанность – мое второе имя.
– А первое? – неожиданно спросила Кузина Бетси. – Первое у тебя какое?
– Гениальность, – не моргнув глазом, заявил Федя. – Ты разве не знала?
Озеров усмехнулся.
Это ведь тоже разговор про любовь получается? Ну, хорошо, может, еще не про любовь, а только про начало любви. Нет ничего важнее разговоров в начале любви – даже если ничего потом не будет, эти разговоры запомнятся на всю жизнь.
Как странно. Они все только и делают, что говорят о любви. Максим никогда в жизни столько не говорил и не думал о любви, сколько в Нижегородском драматическом театре и его окрестностях!..
Софочка жила в старинном доме над самым волжским обрывом. По обрыву на санках и круглых резиновых подушках катались ребята, вопили и валялись в снегу. Несколько мамаш с колясками прогуливалось в отдалении, чтобы вопли не перебудили младенцев. На той стороне сиял город – совершенно купеческий: торговые ряды, купола, маковки церквей. И ветрено было так, что Василиса долго не могла справиться с дверью джипа, ветер как будто заталкивал ее обратно в машину. Подошел Федя и вынул Василису.
– Спасибо, – пропищала она. Худосочную курточку рвал ветер, Василиса ежилась и прятала нос в платочек.
Озерову вдруг стало ее жалко – хорошая девчонка, как есть Кузина Бетси, и Федя Величковский, должно быть, останется в ее жизни единственным… приключением, радостным воспоминанием на все времена. Вряд ли он сам это понимает. Он занят детективным расследованием, и ему интереснее, когда рядом барышня. Он развлекается, немного кокетничает, немного рисуется и все забудет, как только сядет в машину и выедет на федеральную трассу М7!.. А она останется. И будет вспоминать его всегда, до могилы.
…Нет никакого начала любви!
– Софочка в это время непременно должна быть дома, – негромко говорила Василиса, поднимаясь по широкой неухоженной лестнице. Здесь было сыро и пахло мокрой штукатуркой. – Из поликлиники уже пришла, в театр как раз собирается.
– Откуда вы знаете?..
Слегка запыхавшаяся Василиса оглянулась на Озерова.
– Мы все друг про друга знаем. У нас чудесный театр! И директор чудесный, самый лучший!.. Если бы не эта беда…
– Беда, – повторил Озеров. – Это не беда, а преступление.
– Только, пожалуйста, Максим Викторович, вы ее не пугайте!..
– Да ну вас.
Звонок залился трамвайным звоном, из-за отсыревшей коричневый двери спросили:
– Кто?
– Софочка, это я, Василиса! – отозвалась девчонка. – И со мной еще…
Дверь открылась.
Костюмерша, колыхавшаяся в проеме, тяжело дышала, как будто только что взобралась на пятый этаж.
– Васенька, – выговорила она сдавленным голосом, – Васенька, что случилось, детонька?
Озеров вдруг сообразил, что не знает костюмершиного отчества.
– Софочка, – сказал он громко, – вы не волнуйтесь, нам просто нужно поговорить. Мы без вас никак не разберемся!..
Костюмерша охнула и отступила в коридорчик. Казалось, что квартира ей мала – такой тучной она была.
– Васенька, – она опустилась на стул. – Зачем ты их привела, детонька? Как же ты?.. Зачем же?..
– Васенька ни при чем! – громко сказал Максим. – Ни при чем! Она просто показала, где вы живете!
– И одних нас не пустила, – подхватил Федя Величковский, – чтобы мы вас не пугали и не терроризировали! Она за вас, Софочка! Она как раз против нас!..
– Федь, заткнись.
Но костюмерша неожиданно улыбнулась на Федькину тираду. Улыбнулась, и у нее стало доброе, славное лицо.
– Я знала, что вы придете, – сказала она. – Ждала даже. Я теперь по ночам не сплю, жду, когда за мной придут. Пришли, и слава богу. Стало быть, все кончилось.
– Софочка, вы что? Что вы говорите? Не волнуйтесь только! Где ваши капли, я вам подам.
Софочка махнула рукой и тяжело поднялась со стула.
– В комнату пойдемте. Что тут, посреди дороги…
В комнате, которая была Софочке тоже не по размеру, все было заставлено и завалено вещами. Странная штука – театральная костюмерная содержалась в идеальном порядке, даже кипы лоскутов лежали как-то по порядку, а здесь был как будто склад забытых или ненужных вещей.
– Мы когда из Ленинграда переехали, – задыхаясь, заговорила Софочка, – все вещи оттуда забрали. А там у нас большая квартира была, не то что эта…
– Вы… недавно переехали? – удивился Федя, оглядываясь по сторонам. Втиснуться ему было совершенно некуда.
– Да как вам сказать? Относительно. В шестьдесят шестом.
Величковский вытаращил глаза.
– Ну, – вымолвил он наконец, – вообще-то, конечно, не очень давно. Но и не так чтобы на днях.
– Вася, ты с дивана сними книги, на пол положи, садитесь, молодые люди. А я вот… в кресло. Это мое любимое, еще папино.
Софочка грузно опустилась в кресло, Федька в три приема составил с дивана стопки книг, и они уселись рядком – Озеров, Величковский и Кузина Бетси.
– Только я не украла, – твердо выговорила Софочка после паузы. – Я потом нашла, красть не крала. Вот в этом могу поклясться, а вы хотите верьте, хотите нет.
Все молчали. Никто не знал, что следует говорить и о чем спрашивать.
– Нужно было в тот же миг вернуть, я знаю. А я… не вернула. И нет мне за это прощения. Я уж и заявление написала. Чтоб только без позора, чтобы тихонько уволили, и все. И каждый день жду, что откроется. Если бы я решилась, может быть, все не получилось бы так некрасиво.
Софочка достала из кармана расписного бурнуса, в который была одета, носовой платок размером с пеленку и вытерла лицо. Щеки у нее как будто обвисли, и на них выступил бурый нездоровый румянец.
– Всю жизнь я живу в страхе, – заявила она торжественно. – И мой покойный папа мог бы жить до ста лет, а умер совсем молодым, – тоже прожил свою жизнь в страхе. Он умер от страха, а не от старости.
Громко тикали старинные часы на стене, за окном кричали ребята – они катались с обрыва, и им было не страшно.
– Папа сделал в молодости одну скверную штуку и всю жизнь потом за нее платил, как будто сделал не одну, а целую тысячу подлостей или даже миллион. Но я бы все равно вернула, даже если бы вы не пришли за мной! Даю вам в этом честное благородное слово!..
